200-летняя годовщина взятия Парижа русскими войсками

В два часа ночи 19 (31) марта 1814 года в пригородном местечке Лавилет было подписано соглашение о капитуляции Парижа и нем российский император Александр Благословенный во главе русских войск торжественно вступил в Париж, сделавшись на месяц фактическим правителем Парижа и Франции.

В руках иноземного правителя город оказался впервые со времен Столетней войны, когда с 1419 по 1435 гг. Париж находился в руках англичан и союзных им бургиньонов. С тех пор без малого четыре века столица Франции не видала чужой армии. Взятие русским императором столицы первейшей европейской - что в XIX в. означало и мировой - державы, притом расположенной в трех с лишним тысячах верст от Петербурга, в любом случае было событием экстраординарным. Capitale du monde не каждый день капитулирует.

В случае же с Александром лишний раз подтвердилась правота его соперника, императора Наполеона: «На войне ситуация меняется с каждым мгновением». Менее двух лет назад, 12 (24) июня 1812-го, Бонапарт перешел через Неман и начал свой безостановочный марш на Москву, которую и захватил в сентябре. Спустя полтора года - срок по историческим меркам ничтожный - от империи Наполеона не осталось ничего, а Александр вступил во французскую столицу.

Именно с 1814 г. сложился образ - иногда позитивный, чаще сугубо негативный, но весьма устойчивый - русских, которые долго запрягают, но потом быстро едут. А главное - далеко.

Песня про казаков в Берлине в 1945 г.: «Распевает верховой: «Эх, ребята, не впервой нам поить коней казацких из чужой реки», - содержит явную отсылку к событиям более чем вековой давности, когда казаки водили лошадей на водопой не только на Шпрее, но и на еще более удаленную от Тихого Дона реку Сену. Равно как и угроза Николая Павловича французскому послу: император был недоволен антирусским спектаклем в парижском театре и обещал прислать в Париж миллион зрителей в серых шинелях, которые спектакль освищут, - явно восходила к культурным переживаниям 1814 года.

С другой стороны, важным примером - реальным или хотя бы идеальным - для последующих зарубежных освистываний и водопоев было явленное в Париже милосердие Александра. Собственно, брутальность Благословенному никогда и не была свойственна, «в нем слабы были нервы, но был он джентльмен», но после того, как французы двадцать лет дразнили всю Европу, и после пожара Москвы и той вакханалии грабежа, которую явила в Первопрестольной Великая Армия, у парижан были основания опасаться, что русский царь учинит в их городе нечто по той же линии. Не обязательно буквально, т. е. запалив rive droite, а равно и rive gauche и устроив в Нотр-Дам конюшню, но и простое «три дня на откуп» тоже бы мало не показалось. Тем более что прецеденты были. «On dit, le православное est terrible pour le pillage», - говорил в кампанию 1805 г. дипломат Билибин кн. Андрею Болконскому.

Царь, однако, принял образ le terrible лишь вербально и лишь однажды в ответе парламентеру маршала Мармона 30 марта: «Я прикажу остановить сражение, если Париж будет сдан: иначе к вечеру не узнают места, где была столица». Поскольку уже после этой угрозы русский отряд взял высоты Монмартра, откуда весь Париж был как на ладони, Мармон и его коллега Мортье сочли за благо не подвергать город ожесточенному штурму, а прежде того - бомбардировке.

На следующий день, к удивлению, а потом и к радости жителей Парижа, в город вошли вежливые люди в русской военной форме, включая - что было совсем удивительно - даже и вежливых казаков. Более состоятельные гвардейцы отдыхали после дальнего похода в притонах Пале-Рояля, менее состоятельные армейцы где придется, нижние чины обогатили французский язык словом «бистро», а свой лексикон словом «берлагут», как они называли водку (от фр. à boire la goutte): «Вино красное они называли вайном и говорили, что оно гораздо хуже нашего зелена вина. Любовные хождения назывались у них триктрак, и с сим словом достигали они исполнения своих желаний».

Александр тем временем обращался к населению со всемилостивейшим манифестом: «Жители Парижа! Союзные войска пред вратами Парижа. Они пришли к столице Франции с тою уверенностью, что могут теперь совершенно и навсегда примириться с сим государством».

Уже к 1 апреля мирная жизнь восстановилась: заработали присутственные места и почта, возобновили работу банки, был открыт свободный въезд и выезд из города. Понятно, что без шероховатостей не обошлось: прусские союзники ограбили винные погреба в предместье и русские тоже к этому делу приобщились, но - в общем и целом - в Париже царила развеселая атмосфера, даже не вполне соответствующая падению Единой Европы. Облегчение от возвращения к мирной жизни было столь всеобщим, что Contre nous de la tyrannie // L'étendard sanglant est levé // Entendez-vous dans nos campagnes // Mugir ces féroces soldats? нимало не прозвучало, хотя и знамя чужеземной тирании, и свирепые солдаты (les cosaques) были явлены конкретно, в натуре.

В таком идиллическом завершении (то есть не совсем, впереди еще были Сто Дней) кровавой двадцатилетней эпопеи сыграли роль и либеральные наклонности русского царя, и его несомненный дипломатический дар, но, впрочем, и палочная армейская дисциплина тоже.

Вежливые солдаты промеж себя жаловались на строгость содержания - в 1812 г. в Москве воины Великой Армии жаловались на что угодно, но только не на суровость командиров. Но самое важное, в последний, наверное, раз кардинальные изменения на европейской карте не сопровождались чувством великой мести и озлобления. «Лягушки заплатят за все» даже и не предлагалось в качестве победительного девиза.

Источник: vrns.ru